что и Михаил Садовяну, создавая свой «Чекан», не намеревался вступать в единоборство именно с фашизмом. И если его повесть была воспринята румынскими легионерами как личный выпад против них, то это произошло в соответствии с пословицей: на воре шапка горит. У Садовяну была другая внутренняя задача: он пересматривал так называемый попоранистский (и свой, конечно) взгляд на крестьянина, заимствованный в конце XIX века у русских народников, согласно которому румынскому пахарю якобы ничего не оставалось, как только ждать милосердия от тех, кто владел землей, имел деньги и вообще был у кормила власти. Решительным отрицанием подобного взгляда было потопленное в крови восстание крестьян в 1907 году, происходившее на глазах самого Садовяну и о котором он писал. А после войны столь же жестоко было подавлено Татарбунарское восстание, о котором хотя он и не писал, но не мог не думать, как и о множестве других крестьянских волнений, вспыхивавших в различных концах страны. Историческая активность трудового крестьянства воздействует на мировоззрение писателя, которое после первой мировой войны претерпевает радикальное видоизменение. Его творчество в послевоенные двадцатые годы свидетельствует, что народ перестает восприниматься им как пассивная масса, достойная только милосердия, участия, снисхождения. Народ осознается как активно действующая историческая сила, имеющая свои этические принципы, с высоты которых он может не только судить, но и приводить в исполнение свой приговор. Размышления писателя о социальной справедливости, о народном суде, о возмездии содержатся в его произведениях «Голубой аист» (1921) и «На постоялом дворе Анкуцы» (1923). Народному гуманизму, творческому гению румына пахаря и овцевода посвятил он свою речь на выборах в Академии (1923), названную им «Народная поэзия».
Повесть «Чекан» — итог многолетних размышлений писателя о судьбе народа, о его историческом праве на отмщение за многие столетия гнета и бесправия. Садовяну еще не говорит, что отмщение — закон как бы исторический, но готов уподобить его закону природы:
«Злодею не уйти от справедливой кары, — излагает автор мысли одного из героев повести. — На нем проклятие, его будут повсюду искать и непременно схватят. Людям само собой положено преследовать его. Но даже звери и птицы не остаются в стороне. Знал бы человек смысл движения ветров, птичьих возгласов, поскуливания зверей, бега насекомых и прочих знаков, кои, хоть и незаметны сразу, существуют на самом деле, виноватого можно было бы найти без труда».
Эпиграф к повести, взятый из народной баллады «Миорица», крепким узлом связывает два эти произведения, фольклорную балладу и историю поисков убийцы Некифора Липана, изложенную Садовяну, но уже в прозе.
Народная баллада представляет собой разговор Миорицы, овечки-вещуньи с хозяином, молодым чабаном. Миорица предупреждает хозяина, что попутчики, польстясь на добро, решили его убить. Далее следует как бы завещание чабана: что следует сделать, если недруги его одолеют, где похоронить, как рассказать о смерти неутешной матери.
Чисто фольклорным зачином начинает и Садовяну свое повествование о том, как жена Некифора Липана Витория отправляется искать мужа, который погнал на продажу отару овец и пропал, как она находит в конце концов убийцу. Не имея прямых доказательств, она ведет себя так, что этот убийца, Калистрат-Богза, припертый к стенке, сам выдает себя и гибнет от удара чекана, который наносит ему сын Некифора и Витории, Георгицэ. Все это происходит в гористых краях северной Молдовы, где испокон веков живет своим укладом, обусловленным временами года, горами, овцами, «удивительный народ — жители лесного нагорья! Непоседливые, переменчивые, словно вода, словно погода. Терпеливые в беде и в зимнее ненастье, беспечные в радостях и в летнюю пору, они превыше всего ставят любовь, застолье да стародавний дедовский обычай».
Ведя неторопливое повествование, писатель как бы вплетает идею отмщения в стародавние обычаи, выводит ее из народного обихода, представляя естественной и законной, утверждая таким образом стремление к справедливости как моральную и историческую неизбежность. Художественно эту задачу Садовяну решает в первую очередь фольклоризацией повести, превращением ее в балладу. В повествовании так туго сплетены воедино обычаи, обряды, реалии быта, что почти физически ощущается, как сама повесть выходит за рамки литературного сочинительства и вступает в царство народной поэзии. Весома каждая сцена, каждая деталь, каждое имя дано автором не случайно. Неспроста зовут главную героиню Виторией, то есть Победой, а сына ее — Георгицэ, вызывая в памяти Георгия Победоносца, который, как известно, поражает дракона, это воплощение зла и народной беды. Липан — фамилия Некифора — означает «татарник» — растение мощное, стойкое, колючее и по-своему красивое. Привычное русское восприятие не очень благосклонно к этому растению, но стоит вспомнить описание татарника, обрамляющее повесть Л. Н. Толстого «Хаджи-Мурат», как мы ощутим иную символику. Убийца Некифора не случайно носит фамилию Богза, что значит — филин, хищная ночная птица. Даже второстепенные персонажи раскрываются писателем через фамилии: покорного и безропотного подручного Богзы зовут Куцуем, иначе говоря, «Щенком», а фамилию нерешительного субпрефекта — Балмез можно перевести, как «Тюря».
Превращение повести в балладу возводит и главную идею ее из частного случая в ранг долженствования: утверждения возмездия как нормы народной этики.
Связующей нитью, если всмотреться в нравственную подоплеку развертывающихся событий, проходит через всю повесть мысль о любви. «Любовь, застолье да стародавний дедовский обычай» — это, по словам автора, устои народной жизни, принципы народной этики и формы ее проявления. Любовь между Виторией и Некифором, как изображает ее Садовяну, это земное чувство, и в то же время в ней есть что-то неприземленное, нечто более сильное, чем просто семейная близость. Четко и образно это выражено автором, передающим размышления Витории об увлечениях ее мужа: «Один раз были черные глаза, в другой — голубые, какая-то немка. Понимала она, что для такого мужчины, как Липан, это лишь забава, вроде как выпить стакан вина или сорвать ветку. Все равно превыше всех для него она, в ней была сила и тайна, над которыми Липан был не властен». И сама Витория, потерявшая мужа, мучительно гадающая, что же могло с ним случиться, вдруг явственно ощущает, что любит Некифора любовью властной и мощной, какой любят землю и солнце, какой любят жизнь. Любовь толкает ее на разгадывание тайны исчезновения мужа, взывает к отмщению, она становится этической силой, взывающей к возмездию за нарушение гармонии в жизни, требующей восстановления попранной человечности. Любовь оборачивается судьей и исполнительницей приговора, она выступает как Фемида, у которой в одной руке весы, в другой меч.
Но если любви и суждена роль Фемиды, то с полной объективностью она должна отнестись в первую очередь к самой себе, ибо по самой своей природе она вовсе не беспристрастна, а напротив, ей суждено быть пылкой, горячей, сумасбродной, иногда безумной.
